– Поскольку вы живете вместе и, я полагаю, в той же спальне, как же вы справляетесь?

– Перед сном у меня появляются колики в желудке, самые настоящие, и настоящая головная боль. Конечно, сыпь на груди я вынуждена скрывать медицинским кремом. Мой муж вопит: «Если ты так устала и больна все время, почему не пойдешь к врачу?» Так я попала к вам: доктор Вильгельм Флис полагал, что вы мне поможете.

Профессор Добльхоф вернулся через пять недель. Зигмунд не знал, что сказала ему жена по поводу их сеансов, но раздраженный муж пришел в приемную, переадресовав свою ревность с неизвестного соблазнителя в Берлине на доктора Зигмунда Фрейда в Вене – городе, известном свободой нравов.

– Я не обвиняю вас в том, что вы соблазнили мою жену, господин доктор, это было бы глупо с моей стороны. Но я обвиняю вас в том, что в этой приемной задаются неприличные вопросы.

– Какого же характера, господин профессор?

– Сексуального.

– Но это и есть основа заболевания вашей жены и неудачи вашего супружества.

Лицо профессора почти почернело.

– Моя жена не имела права говорить вам об этом!

– Но ведь поэтому вы привезли ее в Вену?

У профессора была короткая шея, и он не мог наклонить голову. Он согнулся в поясе и уставился на пол.

– …Да. Думаете ли вы, что ее можно вылечить… сделать ее… нормальной женой?

– У меня есть основание надеяться.

Профессор Добльхоф возвратился в Берлин. У Зигмунда были еще пять недель для работы с фрау Терезой по часу ежедневно. Каждый день он помогал ей трезво посмотреть на себя с сексуальной точки зрения, равно как и на сексуальную природу человека. Он добрался до истока ее проблемы нарциссизма и чувствовал, что добивается важного прогресса благодаря выявлению ее сексуальных конфликтов в детстве. Если он сможет помочь ей подняться на более высокий уровень эмоциональной зрелости, тогда она сумеет восстановить понимание и симпатию к мужу, занять более терпимую позицию в отношении супружеской жизни и даже иметь детей. Она сможет тогда освободиться от истерии и начать вести нормальную жизнь.

Терезу заинтересовала концепция доктора Фрейда. Она надеялась, что дополнительное лечение позволит ей вернуться домой здоровой и построить супружескую жизнь на основе достигнутого самопознания. Зигмунд был доволен: он получил доказательство того, что его терапия может лечить.

Затем без уведомления профессор Добльхоф ворвался в приемную во время сеанса; увидел свою жену на кушетке с закрытыми глазами, а доктора Фрейда сидящим около нее и ведущим беседу на интимные темы. Он рывком поднял жену на ноги и бросил Зигмунду:

– У меня нет больше денег на такие глупости! Нет и времени ездить из Берлина в Вену, чтобы убедиться, что с женой все в порядке. Вы ее больше не увидите!

14

После пребывания в Риме Зигмунд чувствовал, что его собственный самоанализ завершен. Сковывавшая сдержанность в отношении титула профессора отпала. Он не промолвил ни слова, узнав, что Франкль–Хохварт получил такой титул. Министр образования явно забыл о приват–доценте Зигмунде Фрейде.

– Хватит пуританской этики, – объявил он Марте. – Я заслужил звание, и, если нужно быть карьеристом, чтобы получить его, тем хуже, как говорят в Париже. Встречусь со своим старым другом Экснером, который занял пост советника при министре образования по вопросам реформы системы образования в университете, в частности на медицинском факультете. Я намерен предложить ему реформу, которую он может провести немедленно.

Но, поднимаясь по Берггассе к Институту психологии, он понял, что ему нужно совсем иное, чем то, чего хотел четыре года назад, когда Нотнагель и Крафт–Эбинг написали похвальный отзыв о его работе, а медицинский факультет рекомендовал его кандидатуру. Тогда он стремился к академической карьере. Ныне же все изменилось. Он осознал, что, принимая во внимание сомнительный характер его работы и полное ее отторжение, если не осуждение, в Вене, нет ни малейшего шанса быть принятым медицинским факультетом в качестве профессора и администратора клинической школы. К тому же он не думал больше об обязательности академической жизни. Его вылазка в Рим придала ему отваги бороться в одиночку, идти своим собственным путем не только ради себя и семьи, но и ради науки о подсознании. Когда он впервые претендовал на роль помощника профессора, положение о почетном титуле, не возлагающем обязательств на получателя или на клиническую школу, было почти неизвестно, лишь в 1890 году один такой титул был дарован доктору Густаву Гертнеру. Ныне же, в 1901 году, титулы экстраординариуса были дарованы министром докторам Эрману, Палу, Редлиху; это ничего не стоило университету в финансовом смысле, но обеспечивало респектабельность получателю титула.

Он пересек Верингерштрассе и вошел в Институт физиологии, почувствовав знакомый запах электробатарей и химикалий анатомических препаратов, напомнивший о последней встрече с профессором Брюкке. Профессор тогда мудро подчеркнул, что чистая наука хороша для богатых. Зигмунд радовался, что Брюкке отказал ему; познанное им о человеческом уме казалось несравненно более важным, чем изучение нервных тканей раков.

Экснер возглавил Институт физиологии, как и планировал. Он принял пост советника при министре образования, живо интересуясь реформой медицинских колледжей Австрии. Его коллеги желали видеть его в министерстве, надеясь, что смогут влиять на все решения по медицине на правительственном уровне. Кабинет Экснера находился в старом дворце министерства на Минори–тенплац, 7, и раз в неделю он проводил там совещания. Он– получал две тысячи четыреста гульденов в год, но здесь, как и в Бюро здравоохранения, работал не за деньги. На рабочем столе, некогда принадлежавшем профессору Брюкке, лежали чертежи новых электрических аппаратов для измерения скорости и силы сокращения мышц, рукопись об окраске тканей и бессистемная груда докладов из министерства. Экснер считался крупным ученым и одновременно правительственным деятелем Вены, что являлось редким и ценным сочетанием.

Советнику Экснеру было уже пятьдесят пять лет, он почти облысел. Его поредевшие и истонченные волосы были тщательно приглажены, борода поседела, но проницательные серые глаза с тяжелыми нависшими бровями и веками не постарели: один взгляд – и они понимали все. Он поднял голову, посмотрел на лицо и позу Зигмунда и уже знал, с чем тот пришел. Зигмунд не виделся с Экснером несколько лет; Экснеру не верилось, чтобы медик отошел от физиологии.

– О, это ты, господин доктор Фрейд.

– Ну, советник Экснер, это не самое дружеское приветствие. Я могу припомнить весьма любопытные приветствия между вами, Флейшлем и мной в восемь часов утра в лаборатории физиологии, которыми мы обменивались в прошлом.

– Сейчас не восемь часов утра, а четыре часа дня, и в лаборатории идут два эксперимента.

– Вы всегда ими занимались. И большинство были успешными. Флейшль говорил, что, когда он умрет, вы станете самым крупным физиологом в Европе.

– И стану таким, – проворчал Экснер, – если не должен буду сидеть за этим столом и вести беседы с людьми, для которых ничего сделать не могу.

Зигмунд не принял всерьез колкость Экснера. Его любили студенты в Институте физиологии, потому что после каждой лекции он оставался и отвечал на вопросы, даже самые глупые.

– Как вы можете быть уверены, советник Экснер, что ничего не можете сделать для меня, не выслушав, зачем я пришел? Может быть, я хочу взять в долг десять крон? Или посмотреть ваше досье на молодых неврологов, ищущих поста ассистента?

– Вы ищете не этого!

– Точно. Мне хотелось бы знать, почему прошло четыре с половиной года, после того как медицинский факультет одобрил мою кандидатуру на пост помощника профессора, однако каждый год меня обходят. Должно же быть этому объяснение.

Экснер выразительно пожал плечами.

– Не обязательно. Разумеется, не в правительстве. Причин и последствий – да, но рационального объяснения – нет.